Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 15

Бродский и Дерек Уолкотт... Похоже, поэты способны восхищаться по-настоящемутолько собратьями, пишущими на другом языке. Дружба королей, которые знают, чтограницу между их царствами преодолеть невозможно.

Современные формалисты, модернисты,структуралисты, деструктивисты и прочие могли бы в качестве девиза повесить надверях своих кабинетов пушкинскую строку: «Нам чувство дико и смешно». Илилермонтовскую: «Мы иссушили ум наукою бесплодной».

Издательское дело всегда связано с риском,с азартом. Недаром же все русские писатели, занимавшиеся им, были отъявленныекартежники и игроки: Пушкин, Некрасов, Достоевский, Маяковский, Ефимов.

Политика – искусство возможного.

Художник – всегда порыв к невозможному.

Именно поэтому художнику так трудно непрезирать политиков. Именно поэтому только великие художники умели разглядетьотблеск метафизического величия в политических событиях: Гомер, Софокл, Данте,Гете, Державин, Байрон, Пушкин, Мицкевич, Гюго, Томас Манн, Бродский.

«Молчи, бессмысленный народ! Поденщик, рабнужды, забот...» – восклицает молодой Пушкин. И безжалостная судьба, как злаяволшебница, превращает его в поденщика журнально-литературного труда, рабанужды, мученика забот.

Не западников и славянофилов, как надеялсяДостоевский, мог бы объединить Пушкин – ибо он не был ни тем ни другим, – ахудожников и бизнесменов – ибо он был и тем и другим в полной мере. Все егопоражения в журнальном бизнесе – не его вина, а результат нехватки свободытворчества в этом деле в его времена.

Конец января в истории русской литературыотмечен смертью Пушкина, Достоевского, Бродского. Кто следующий?

Пушкин безжалостно иронизирует над Ленским– «так он писал, темно и вяло», – а потом Лермонтов читает «Онегина» и пишетпро того же Ленского: «...певец, неведомый, но милый, ..., воспетый им с такою чудной силой...». Вот и пойми этих поэтов!

В главах 7 и 8 «Евгения Онегина» находимтри отсылки к «Горю от ума» («Как Чацкий, с корабля на бал...» и т.д.). Это лине трогательный жест Пушкина к опальному, непечатаемому собрату по перу?

Конечно, Андрей Синявскийпроявил немало смелости в противоборстве с коммунистическим монстром. Но егосмелость – это смелость юродивого, говорящего владыке: «Нельзя молиться зацаря-ирода». Прогулки с Пушкиным не получились у него именно потому, чтомужество Пушкина – другого, более высокого рода; онуже юношей отчаянно требовал от царей невозможного: «Склонитесь первые главойпод сень надежную Закона».

Со времен «Капитанской дочки» русскийинтеллигент все надеется, что от Пугачева можно будет спастись, заранее подаривему тулупчик на заячьем меху.

Чего только не делал умнейший Пушкин,чтобы показать всему свету, КТО его настоящий обидчик!

Вызов Дантесу в ноябре 1836 года былсделан лишь по первому импульсу, и очень скоро Пушкин понял свою ошибку изабрал его. В полученных им и его друзьями письмах-пасквилях никаких намеков наДантеса не было, но почти прямым текстом говорилось, что он уступил жену царюза деньги и льготы. Поэтому Пушкин не секундантов бежит искать, а отсылаетписьмо Бенкендорфу – мол, оскорбление Его Величества, дело государственное!

И спокойно принимает Дантеса в свою семью,когда тот женится на сестре Натальи Николаевны.

И пишет потом, в январе 1837-го, оскорбительноеписьмо почему-то не Дантесу, а барону Геккерну, который, будучи посломиностранной державы, заведомо не может принять вызов.

И никакого вызова в письме не содержалось:это старый вельможа Салтыков уверил Геккерна и Дантеса, что, по русскимпонятиям, на такое письмо надо ответить вызовом.

И лежа на смертном одре, Пушкин не говоритжене ни слова упрека (уж он-то знает, что от монарших ухаживаний укрытьсяневозможно!), а только утешает и просит прощения.

И сам царь помогает открыть правду: в дниотпевания вдруг со страху выводит на улицы Петербурга шестьдесят тысяч пехоты иконницы, а потом ночью высылает тело погибшего поэта прочь из города подприсмотром жандармов.

И даже императрица в письме к близкойподруге пишет, что содержание анонимных писем «было отчасти верным».

Но что же наш «весь свет»?

До сих упорно повторяет: приревновалДантеса к жене, вызвал на дуэль (не вызывал!) и был «сражен безжалостнойрукой».

О Толстом

Лучшая эротическая сцена, написаннаякогда-нибудь мужем Софьи Андреевны, – отсечение собственного пальца отцомСергием.

Даже Толстой смог стать страстно верующимхристианином лишь с того момента, когда обнаружил, каким именно образом онможет служить делу Христа «всем своим разумением». Это и естественно – иначекуда бы он дел все гигантские силы «своего разумения»,способные взорвать мозг, если оставить их без применения?

Только очень прочное государственноеустройство могло себе позволить терпеть внутри себя таких разрушителей, какТолстой и Достоевский.

Нравственный суд, который автор всегдавершит над персонажами, взваливает на него сразувсе роли. Он и судья, но избавленный от необходимости выносить приговор инаказывать; он адвокат, не получающий денег с подсудимых; он прокурор, нетребующий казни; он следователь, которому не нужно далеко ездить за уликами –не дальше собственной души. Он – бог в четырех лицах, он – самое главное, чтопотрясает нас в любом произведении, как бы он ни пытался там прятаться ирастворяться. Он важнее всех персонажей, важнее всех событий, дажеисторических, потому что – что же они, эти события? – они были и прошли, какБородинская битва, а Толстой остался интересным для нас и сегодняшних – хотя бысвоим переживанием этой битвы.