Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 26

скособоченное, салонное представление, пока я не прочла, уже в школе, «Записки охотника».

Полное собрание сочинений Достоевскогобабушка сожгла первым, и не без злорадства – она не любила Достоевского запессимизм: «Если девушка, то непременно несчастная, униженная, вся в слезах...Если собака, так обязательно какая-то больная, паршивая, ухо опущено и глазгноится...» Все детство я помню на обеденном столе толстую, тисненую кожануюподставку для чайника. Переворачивая ее иногда, я каждый раз вздрагивала: наоборотной муаровой, замызганной стороне крупно чернела надпись с твердыми знаками:«ХРИСТОС И АНТИХРИСТ» – последнее проклятье сожженного Мережковского.

Кажется, я никогда не видела, чтобывзрослые ели – только однажды (если правильно помню) я застала человека заедой, но деликатность подсказала мне немедленно отвернуться и уйти. Это былоднем и при солнце: мы с бабушкой ходили к какой-то домовой общественнойдеятельнице. На стук никто не отозвался, но дверь была открыта и мы вошли. Этаженщина сидела за столом, и перед ней на тарелке лежала освещенная солнцемдымящаяся горка речного жемчуга. Он переливался перламутровым матовым сияниеми, что называется, дышал. Женщина ела его маленькой чайной ложкой. Нас она незаметила, даже не повернула головы. Помню, что я вышла первая, а бабушка замной.

– Это что?

– Называется «рис».

Ни голода, ни зависти я не почувствовала,просто запомнилось навсегда.

Из блокадной еды у меня была любимая, «таксебе» и ненавистная. К ненавистной относилась «хряпа» – горячее ярко-зеленоеварево из лебеды (это такой серебристый сочный сорняк, вырастающий напустырях). К счастью, хряпа появлялась только летом, то есть очень редко. Таксебе были щи из крапивы и «дуранда» – сухие зеленоватые жмыхи. Они были почтибезвкусными сухарями, но не противными, и грызть их в углу оттоманки,рассматривая картинки в книге, было даже удовольствием. Любимыми были глюкоза ияичный порошок, которым, как соусом, заливали быстро растаявшие в Нотр-Дамемакароны. Но главным деликатесом был студень из столярного клея. «Считалось»,что столярный клей, довольно долго сохранявшийся в Ленинграде в виде плит,похожих на желатиновые, варился в свое время из свиных и говяжьих костей. Егозаваривали кипятком, добавляли лавровый лист, перчинку... А бабушка ещеразводила к нему горчицу, припасенную для горчичников... Получалось объедение! Мнестудня почти не давали, ну разве один кусочек – «с вилки». Боялись, что детскийжелудок не вынесет его химической атаки. Может быть, поэтому он остался впамяти таким соблазном, даже помню вкус, и до сих пор кажется аппетитным.

Главные ухищрения придумывались, чтобыизбежать цинги. Ели сырой репчатый лук, дрожжи, проросший горох... Закладывалигорсть гороха между двумя мокрыми тряпочками, следили, чтобы они оставалисьвлажными. Через несколько дней горох прорастал. Разглядывая этот зачаток жизни– миниатюрное белое растенье, сплющенное между двумя разбухшими половинкамигорошины, я грезила, что в ящиках на балконе разведу бобы, и мы будем есть ихполными мисками, со свининой, как герои «Хижины дяди Тома».

Когда кончился горох, соседка Свинтусованадоумила делать настой из хвои. Поздней осенью ездили на трамвае в Сосновскийпарк на Выборгской стороне и собирали мешки свежих сосновых игл. Раскладывалиих в банки, заливали кипятком, добавляли чуть сахарина и настаивали в холодномместе. Кажется, так. Бабушка, конечно, знает точно, но в ее голове ужесмешались все рецепты. Получался терпкий напиток, похожий на сосновую туалетнуюводу.

Все-таки у меня появились на деснахязвочки с научным названием «стоматит». Их как-то средневеково лечили, присыпаясахарной пудрой. И бабушка раздобыла для меня эту пудру, отдав взамен что-то,все равно причитавшееся советской власти.

Из кулинарных впечатлений остался еще одинвечер, видимо, уже зимой 43-го, когда бабушка взяла меня в кино. Даже мамапотом сердилась на отчаянность этого поступка («Что за страсть к развлечениям!»),потому что в случае бомбежки из многолюдного кинозала трудно спастись. Азал-таки был набит битком, и я, совершенно загипнотизированная, увидела впервыев жизни цветной американский соблазн под названием «Багдадский вор». Алё,блокадники, помните, как смуглый воришка и бледный принц оказались на восточномбазаре? Как воришка прямо с крыши проткнул шестом огромный, круглый, зеленыйплод... Это что?! И зал одним дыханием: «Арбу-уз!» Принц стащил пухлую лепешкуи макнул в тягучее, золотистое... А это-то что?! И зал: «Ме-ед!» Еще ярко помнюсковородку с жареной, с жарящейся, скворчащей колбасой на ладони у черного джинна...Остальное – смутно.

Зато после сеанса нас ждало настоящеезрелище: над углом Невского и Владимирского, над кинотеатром «Титан», в голубомсвете софитов шел воздушный бой. Люди, задрав головы, следили за серебрянымисамолетиками. Своих было не отличить от немцев, однако счастливое волнениепередавалось по воздуху, как ветрянка – за нас дрались! Выла сирена, но никтоне уходил. Помню, что толпа была довольно молчалива и только аристократическоговида высокая старуха уронила в снег фетровую шляпу и прокричала тонким голосом:«Бейте их, мальчики!» И вокруг засмеялись. А я прыгала, прыгала, и все прыгала,повизгивая, на одном месте.

Николас! Ваше письмо начинается на пять сплюсом: «Анна, или вы сказились?» Дальше пошло хуже — про возможное охлаждение,обиды и прочее. Николас, я не писала не потому, что забыла, или обиделась, илиеще из-за каких-нибудь нелепостей, даже не из-за того, что так уж занята — аименно потому, что сказилась. (Откуда вы слово-то такое узнали? Его даже у Даля