Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 27

нет.)

Мои старушки – будучи сами в относительномпорядке – меня привели в такой беспорядок, что я трачу все душевные силы наубаюкивание в себе зверя. Я пыталась избавиться от старушечьего безумия,записывая их перлы в дневник, потом смотрю – все уже было: у Гоголя, уСалтыкова-Щедрина, у Островского. Они у меня обе точно спрыгнули со страницрусской классики: одна – представительница «провинциального дворянства», другая– «столичного». Даже говорят цитатами. Бабушка, из угла дивана, как стараяпомещица из окошка: «Васька, Васька! Ты зачем?.. Что тащишь?.. – Да гуся,барыня. – Куда? Кто велел? – Да молодой барин, кто ж еще? – А ну, позови егосюда! – Позвать можно, дак ведь он не пойдет...» Ну, и протчая.

Каждое утро, с раздражением, не утихающимгодами, я наливаю ей кофе так, чтобы оно перелилось через край чашки ипролилось на блюдце. И все эти годы она приговаривает: «Что так мало? Лей, лейчерез край – я не половинкина дочка». ...Точно как тридцать лет назад – всегданаполовину заваленный чем придется стол (накрыто на краешке), и бабушкаподносит налитую до краев чашку не к самым губам, а на миллиметр не донося,втягивая чай с оглушительным канализационным звуком. И мать, с точно таким жекак у меня сейчас, а тогда возмущавшим меня раздражением говорит:

– Мама! Не сербай, пожалуйста!

– Ну вот еще, будешь меня учить... Что я,не знаю, как себя вести... В гимназии специально учили манерам. Мадам как ее...француженка... Гостей ведь нет. А при своих-то так аппетитнее.

По-моему, ей ни разу в жизни не пришло вголову, что со своими тоже нужно считаться...

На бабушку стали находить затмения – явноот страхов, а не от старости. Вчера были гости, я уговорила-заставила ееподняться к себе пораньше: «Посиди в кресле, почитай». В своей комнате онаувидела за окном огни городка.

– Задерни скорей штору, а то ходят ссобаками... светят фонариками, лучи через окно пускают... в газетах пишут –смертельно... Мало ли что...

Я разубеждала, как могла, вроде,успокоила:

– А-а, ну и слава Богу.

Потом вдруг:

– А немцы близко?

– Немцы?! (Я даже не сразу поняла, что онаимеет в виду войну.) Ты что, бабушка! Война кончилась сорок лет назад.

Она даже как будто смутилась. «Да что ты?– говорит, – Так войны нет?»

– Войны нет, все хорошо – как в чеховскихпьесах.

– Не слышу, дорогая... Значит, всенормально? Можно смело садиться в кресло?

С ней, Николас, жутко теперь бывает – какбудто мы обе стоим на краю могилы. То, вдруг, ей показалось, что мы вФинляндии, на даче, как перед революцией, – «Закрывай окна, а то там финныходят». То сидит, собравшись в дорогу, прижав к себе вещи: альбом срождественскими открытками, пачку печенья, спрашивает озабоченно: «А когда наспо домам-то?» А то вдруг начинает одеваться, натягивает пальто. «Бабушка! Ночьна дворе». – «Да знаю (раздраженно), что я, ребенок... Немцы придут, так вы,небось, все сбежите, оставите меня на поруганье...» (!)

– Бабушка! Да я когда-нибудь тебяоставляла?!!

– Что? Не слышу, дорогая.

Мне, вдруг, сейчас вспомнилось: в вымытомхлоркой коридоре поликлиники, после двухчасового томления в очереди, убивающегорешимость, мы с бабушкой стоим перед дверью зубоврачебного кабинета, где черезнесколько минут начнут не спеша удалять мой засидевшийся молочный зуб, безукола, без новокаина, без обезболивания. И меня уже знобит в предчувствиибездушного крика: «Следующий!»

– Бабушка, миленькая, давай уйдем, нупожалуйста, я не могу!..

И она смотрит на меня на все решившимисяголубыми глазами и говорит бесповоротно:

– А ты – ЧЕРЕЗ НЕ МОГУ.

Вот это, пожалуй, единственное, чему онаменя научила.

Целую и посылаю остатки записей.

Аня

...Еще один веселый блокадный вечерначался со слез, бабушкиных (!). Она вернулась с собрания жильцов, поздно– Люлюша уже забралась в свой «квадрат» из составленных кресел. Из обрывковразговора, который я подслушивала, выглядывая из-за Нотр-Дама, как химера,стало ясно, что Ленинград готовятся сдать немцам. И я слышала, что бабушка,чьим единственным ругательством было «черт собачий», сказала сквозь слезы: «Сволочи!Вот сволочи!» – как соседка Свинтусова. И от этого злобного слова у менямурашки пошли по спине.

На собрании бабушку учили тактике уличногобоя. Более того, она объявила маме и Люлюше, что на балконе будет установленпулемет и она, как «ответственная квартиросъемщица» (Осип, салют!), назначенапулеметчицей. Тут обе слушательницы начали так смеяться, что грех было невоспользоваться случаем. Я вылетела из-за шкафа, кувырнулась в «квадрат» икаталась там от хохота, пока кресла не раздвинулись и мы с Люлюшей не оказалисьна полу.

Кажется, в один из этих дней раздался внашу дверь легкий, не условный стук. Бабушка, в отличие от остальных все ещеготовая схватиться со смертью, долго визитера не впускала. Наконец вошелстранный солдат в замызганной, нестандартной какой-то форме, стащил с головыпилотку (это зимой!) и сказал простуженно: «Здравствуйте, Апочка!»

Дальше на несколько секунд я отвлеклась отих разговора, чтобы насмерть влюбиться – такое лицо я видела потом толькооднажды, у юного Жерара Филиппа. Трагически красивое лицо. Я опомнилась, когдаувидела, что бабушка в чем-то категорически ему отказывает.

– Нет, Кирилл! – и головой, руками, всемтелом – НЕТ!

– Тетя Апа! – вдруг заговорил мой принц,как Гарик Свинтусов... Штрафбат... смерть... Они бросают в бой без винтовок!

(Я лихорадочно пыталась представить:бросают? Как бросают? Сбрасывают с парашютами?!)

– Тш-ш, тш-ш! – зашипела бабушка. На лицеее отразилась такая сердитая паника, как будто ребенок, всегда «считавшийся»