Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 62

порождением вымысла (а я думаю, так оно и есть), то, возможно, мы продолжаемпридумывать их и в момент пробуждения, и позже, когда пересказываем». Сны, поБорхесу, есть сложный продукт человеческого вымысла и «наиболее древний видэстетической деятельности». С расхожим (и, возможно, справедливым) мнением, чтосны «соответствуют низшему уровню умственной деятельности», он решительно несогласен. Как пример присутствия вымысла и воображения в реальных снах онприводит эпизод из своего собственного сна: в нем ему привиделся старый друг,которого он не смог узнать. «Лица его я никогда не видел, но знал, что оно нетакое [никогда не видел, но знал! – И.Л.]. Он очень переменился,погрустнел. На лице его лежал отпечаток болезни, печали, может быть, вины.Правая рука была засунута за борт куртки (это важно для сна), мне не было еевидно, она покоилась там, где сердце. Я обнял его, было понятно, что ему нужнапомощь. "Мой бедный друг, что с тобой случилось? Ты так изменился!" Онответил: "Да, я изменился". И медленно вытащил руку. И я увиделптичью лапу». Удивительно тут, как считает Борхес, то, что его сознание (или«бессознание») подготовило эффект появления птичьей лапы, позаботившись о том,чтобы первоначально рука была спрятана – что-то вроде чеховского ружья, котороене зря появляется в первом акте пьесы. Можно, конечно, поспорить с Борхесом ипредположить, что его воспоминание о сне несколько приукрасило «реальный» сон,или что воспоминание о спрятанной руке было дорисовано работой самогосновидения, уже после предъявленной его другом птичьей лапы (как бы прокручиваясновидение вспять и «редактируя» его). Однако в любом случае – налицо элементыхудожественного творчества, объединенные единым опытом сновидения, – неважно,каков конкретный механизм их возникновения (об этом мы, видимо, никогда неузнаем).

Набоков,рассказывая студентам о «двойном сне» Анны и Вронского в «Анне Карениной», тожеделает подобное сравнение сна с драматическим произведением, однако, в отличиеот Борхеса, он утверждает, что работа сновидения соответствует низшей формечеловеческого сознания: «сон – это представление, театральная пьеса,поставленная в нашем сознании при приглушенном свете перед бестолковойпубликой. Представление это обычно бездарное, со случайными подпорками ишатающимся задником, поставлено оно плохо, играют в нем актеры-любители» [3, с.253]. Сновидение – это вообще, по Набокову, низшая форма в иерархии сознания, вкотором случайно (и, значит, бездарно) сцепляются и трансформируются объекты разногоплана. «Сновидец – идиот, не лишенный животной хитрости» («Прозрачные вещи»).«В лучшем случае человек, видящий сон, видит его сквозь полупрозрачные шоры, вхудшем он – законченный идиот» («Ада»). В этом подчеркивании бездарности,дурной случайности снов, сквозит и некоторое раздражение человека, немало отних пострадавшего, человека, которого всю жизнь мучили сны, всегда обещаячто-то такое, что остается за порогом сновидения. Набоков жаловался в «Другихберегах» и на мучившую его на протяжении всей жизни хроническую бессонницу, ина то, что сон крадет время у его сознательной, творческой жизни: «Всю жизнь язасыпал с величайшим трудом и отвращением. Люди, которые, отложив газету,мгновенно и как-то запросто начинают храпеть в поезде, мне столь же непонятны,как, скажем, люди, которые куда-то “баллотируются”, или вступают в масонскиеложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергичнораствориться. Я знаю, что спать полезно, а вот не могу привыкнуть к этой изменерассудку, к этому еженощному, довольно анекдотическому разрыву со своимсознанием. В зрелые годы у меня это свелось приблизительно к чувству, котороеиспытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве предстоявший сонказался мне палачом в маске, с топором в черном футляре и сдобродушно-бессердечным помощником, которому беспомощный король прокусываетпалец».

Сдругой стороны, Набоков тут же замечает, что и в снах может промелькнуть намекили тень некой высшей действительности: «Так люди, дневное мышление которыхособенно неуимчиво, иногда чуют и во сне, где-то за щекочущей путаницей инелепицей видений, – стройную действительность прошедшей и предстоящей яви». Но затем (в конце второй главы)одергивает себя: «И конечно не там и не тогда, не в этих косматых снах, даетсясмертному редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай намнаяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи – намачте, на перевале, за рабочим столом... И хоть мало различаешь во мгле, все жеблаженно верится, что смотришь туда, куда нужно».

На самом же деле трудносебе представить другого автора, в творчестве которого сны играли бы болееважную роль, чем у Набокова, – что на первый взгляд кажется странным, учитываяего пренебрежительное отношение к сновидениям. Важно, однако, помнить, чтосознание сновидца, это несовершенное и ущербное сознание, безусловно,представляет огромный интерес для Набокова, в творческой лаборатории которогонайдется место всякого рода уродствам и искажениям человеческого сознания.Главное здесь – это то, что сам Набоков, автор и творец, всегда пребывает всовершенно здравом, бодрствующем состоянии духа, сочиняя свои книги при яркогорящем светильнике своего ничем не омраченного дневногосознания. Объектом же его творчества могут быть и ночной кошмар, и бредманьяка, и ночные видения персонажа, во всех остальных отношениях ничем непримечательного, сквозь которые вдруг проступают кем-то посылаемые знаки,требующие расшифровки.