Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 17

Толстого можно уподобить бываломумореплавателю, которого пригласили бы на совет Колумб, Магеллан, Васко да Гама,Америго Веспуччи, Шамплейн, а он вдруг стал быих убеждать, что пора кончать бороздить волны и заняться прокладкой самогопрямого пути в Америку – посредством сверленияземной толщи. Выполнимо это или нет, такого мореплавателя, конечно, неинтересовало.

Похоть, вожделение легче уживутся сДобром, чем Любовь, ибо они неразборчивы и готовы удовлетвориться хоть той,хоть этим – кто согласится, кто подвернется. Не потому ли величайший поборникДобра – Лев Толстой – так снисходителен к амурным похождениям Стивы Облонского,а Анну Каренину и Вронского, опаленных настоящейлюбовью, «приговаривает» к самоубийству?

Христианские аскеты пытались подавитьпорывы собственной плоти. Толстой пошел еще дальше: пытался подавить порывысобственного сердца – любовь к музыке, к дочерям, к друзьям, к последователям.

Толстой призывал Александра Третьего неказнить убийц его отца, Бертран Рассел уговаривал англичан не воевать скайзером, Ганди призывал евреев не противиться Гитлеру, английскиеинтеллектуалы уговаривают израильтян сдаться на милость арабов. И слезыумиления на самих себя льются по щекам добрых непротивленцев.

Преобразившийся после «Исповеди» Толстойоказался в таком же положении, как преображенный герой романа «Механическийапельсин». В того идея непротивления злу насилием была впрыснута искусственнымпсихиатрическим приемом, Толстой пришел к ней добровольно. Но в обоих гнев неисчез, и оба мучились им несказанно.

Холодный пот начинает струиться попозвонкам, когда – в какой-то момент – осознаешь, что Руссо и Робеспьер,Толстой и Ленин, Гитлер и Ганди, Мать Тереза и Осама бин Ладен хотели по сутиодного и того же: улучшить мир, спасти человечество.

«Много званных, но мало избранных»,говорит Христос.

Казалось бы, это и есть весь наш выбор:остаться званным или сделаться избранным.

Но Толстой не подчиняется и здесь:пытается стать Зовущим.

Толстой и Софья Андреевна – это какнасмерть перессорившиеся Мария и Марта.

Как много ненужных страданий успелпринести Лев Толстой себе и своим близким только потому, что не умел – не хотел– отличать Зов Господень от Его повелений!

Когда человеку становится невыносимамирская жизнь, он удаляется в монастырь. «Еретику» Толстому в православноммонастыре места не было, и он попытался заставить – уговорить – весь мир житьпо монастырским законам: без собственности, без семьи, без оружия, без дружбы,без любви.

Главный инстинкт Толстого – возненавидетьи преодолеть все, что имеет какую-нибудь власть над его душой. Любовь кблизким, к дочерям? Преодолеть. Сила искусства? Проклясть. Логика? «Долойнауку! Я подчиняюсь только Богу!» Но при этом его Бог – послушный идол вкармашке, ибо только он, Толстой, знает, что Он требует от людей.

Лев Толстой в первую половину своей жизнислужил важнейшим нервным стволом русской культуры. Во вторую – уподобился нервувоспаленному, способному только вызывать боль в себе и других.

Холостяк Сведенборг учил людей тайнамсемейной жизни. Руссо, отдававший всех своих детей в приюты, писал трактаты овоспитании. Сексуальный гигант Толстой воспевал радости воздержания. Не пора липсихиатрам выделить под отдельный ярлык эту болезнь: синдром теоретизирования?

Секрет колдовства толстовской прозы кажетсятаким простым: нужно всего лишь вести ежесекундную нежную хронику душевныхдвижений героя – и все оживет, засверкает.

Великое свершение невозможно без великогопорыва. Но не всем дано свершить великое. Свершившие же умеют ценить великийпорыв, даже не принесший плодов. Отсюда – дружба Пушкина с Кюхельбекером, Герцена– с Огаревым, Толстого – с Чертковым, и так далее.

Набоков никогда не был шахматистом,готовым встретить неукротимую волю противника, – только составителем задач,всесильным одиноким манипулятором.

И он никогда не был охотником, готовымвстретить неукротимого зверя или рыбу, как Толстой или Хемингуэй, – тольколовил беспомощных бабочек.

И мы никогда не ждем от его героев полнойнеукротимой свободы – такой, которая могла бы ошеломить самого пишущего.

Стыдиться написанного, отвергать его,зачеркивать было свойственно Гоголю, Толстому, Кафке, Сэлинджеру, даже вкакой-то мере Бродскому. Это дает нам право не слушать их мнения о другихписателях. Что взять с Толстого, ругающего пьесы Шекспира и Чехова? Он ведьдаже «Войну и мир» и «Анну Каренину» объявлял пустяками.

Скрытая мечта Толстого – страстногопедагога: превратить весь мир в классную комнату с тысячами углов, носом вкоторые можно будет поставить всех прошлых и нынешних королей, министров,генералов, прокуроров, а заодно и Шекспиров, Бальзаков, Стринбергов, Ницше ипрочих.

Все свои произведения Толстой создавал приемомстремительного спонтанного словоизлияния, как велосипедист, знающий, чтоостановка чревата для него непременным падением. Потом следовалидвадцати-тридцатикратные исправления ценой труда безответных переписчиков(обычно – родных) и наборщиков. Чтобы не чувствовать себя безжалостным эксплуататором,он затем сам убирал свою комнату и выносил свой горшок.

Толстому было шестьдесят лет, а СофьеАндреевне – сорок четыре, когда у них родился последний ребенок, сын Ванечка.Супруги к тому времени уже часто ссорились. Ванечка умер от скарлатины в семьлет. Не про это ли пел Окуджава: «А от любови бедной сыночек будет бледный»?

Толстой восставал против науки, противискусства, против власти, против церкви. Но даже он не посмел восстать против