Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 18

идола моногамии и прожил последние тридцать лет своей жизни, мучительноизогнувшись перед ним.

Оказывается, Магомет – как и Лев Толстой –незадолго до смерти убегал из дома, от всех своих жен и наложниц. Сел на крышемечети и не поддавался никаким мольбам перепуганных единоверцев. Моногамия,конечно, тяжелое бремя, но, видимо, и полигамия не спасает.

Толстой превратил свою жизнь и жизнь своейсемьи в полигон для испытания несбыточной мечты о любви всех ко всем.

Поразительно, как много общих черт вмировоззрении, в жизненном пути, в характере у Толстого и Солженицына. Оба вмолодости участвовали в войне, даже служили в одном и том же роде войск – вартиллерии. Оба преподавали в школе математику. Оба достигли в расцвете силмировой литературной славы. Оба вступили в острый конфликт с власть имущими всвоей стране. Оба к концу жизни уединились в свои поместья и отдавали все силыгигантскому труду, задачей которого было открыть людям глаза.

Но можетбыть важнейшей совпавшей деталью в их судьбе было то, что оба они созревали ватмосфере политической несвободы, оба были окружены миллионамисоотечественников, находившихся в состояниирабства. Раб предельно несвободен, поэтому наше нравственное чувствоинстинктивно избегает возлагать на него какую бы то ни было ответственность заужасы жизни. Мы ищем причины этих ужасов где-то вовне и, как правило, возлагаемответственность на жестоких правителей, на привилегированный слой. Отсюдавырастает – и в Толстом, и в Солженицыне – паталогическая ненависть кинтеллигенции. Хуже интеллигенции лишь тот, кто защищает господствующуюидеологию, поддерживает существующий порядок. Для Толстого – попы, дляСолженицына – проповедники коммунизма. Оба закрывают глаза на то, что и попы, икоммунисты тоже почему-то не жалуют интеллигенцию.

Итак: человек изначально добр, хорош,справедлив. Все зверства, которые мы видим, – от политико-социальныхобстоятельств, от коварных интеллигентных искусителей. Эта вера в них – святаясвятых, абсолютная аксиома, которую они никогда не поставят под сомнение. Всесвидетельства истории – ничто перед этой верой. Поэтому оба садятсяпереписывать историю на свой лад. Все свидетельства великих поэтов, от Шекспирадо Пушкина, описавших кипение человеческих страстей и пороков, – обман. Дляобоих все правители, все политики – слепые поводыри слепых. Обоих ужасаетЗапад, где все мерзости делаются свободными людьми без всякого принуждения. Обашлют проклятья тем деятельным противникам мирового зла – Столыпину (Толстой),Рузвельту и Черчиллю (Солженицын), – которые в своей борьбе исходили из другихпредставлений о человеческой природе.

И здесь снова вспоминается эта, казалосьбы маловажная, деталь: совпадение их военной профессии. Ведь артиллерист невидит тех, кого он убивает. Часто не видит, попал он или нет. Часто не оченьзаботится об этом.

Он просто ведет огонь.

Ведет огонь.

«Огонь!»

О Бродском

Бродский в разговоре сказал, что великоеискусство возникало лишь там, где художнику казалось, что его задачиутилитарны: выстроить Храм Божий, исправить нравы, воспеть возлюбленную.Никогда ничего великого не было создано с установкой на величие.

Мы не любим тех поприщ, где нашаограниченность, то есть наша несвобода, становится заметной. Не потому лиТолстой не любил стихотворство, а Бродский не любил Толстого?

Почти все великие поэты были язвительнымиэпиграммистами. Или просто язвительными. Пушкин, Лермонтов, Бродский. Но непроявляется ли в этом еще раз их подсознательное убеждение в том, что онипосланы на землю тревожить наши души? «Приятно дерзкой эпиграммой...» или«Глаголом жги сердца людей» – так ли уж велика здесь разница?

Бродский мог бы подать в суд наамериканскую медицину: она дважды извлекала его с того света и тем разрушиланормальную биографию великого русского поэта, которому не пристало доживать дошестого десятка.

В своей Нобелевской речи Бродский сказал,что, выбирая правителей, мы должны были бы интересоваться не их политическимивзглядами, а тем, какие книжки они читают. Подобный панэстетизм весьмасоблазнителен. Может быть, все дело в том, что Нерон плохо пел, Гитлер рисовалневыразительные акварели, а Сталин и Мао Цзэдун были посредственными поэтами?

Террор против собственных лояльных граждан– уникальный и непостижимый феномен истории XX века. Многие писатели пыталисьпоказать нам его абсурдность – Платонов, Оруэлл, Набоков, Сароян, Ионеско, Стоппард,Бродский. Но историки продолжают делать вид, будто ничего необычного непроизошло, будто все поддается старым объяснениям.

«Я занят собственным совершенством...» –говорит Бродский в стихотворении «Речь о пролитом молоке». Но можно с таким жеувлечением заниматься и собственным несовершенством: «Кровь моя холодна, /холод ее лютей / реки, промерзшей до дна. / Я не люблю людей». Эгоцентризммноголик.

Невнятица в стихах Бродского порой рождаетощущение необычайной близости поэта с персонажем, с читателем. «Не то, чтоженихи твои в бою / поднять не звали плотников стропила...» заставляет вообразить, что Мария Стюарт не только слышала свадебную песенку, но ичитала Сэлинджера, и все поймет с полуслова.

Знаменитый Черный конь Бродского так и несмог найти себе среди нас достойного всадника.

В 1989 году Бродский прочитал в виденапутственной речи выпускникам Дартмутского колледжа свое замечательное эссе«Похвала скуке», убедительно разъяснявшее молодым людям, входящим в жизнь, чтоничего, кроме скуки, ждать от будущего не следует. Интересно, позволил бы он,