Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 19

чтобы кто-то прочел над кроваткой его дочки Ани, например, не менеезамечательный рассказ Кафки «Исправительная колония»?

Грусть расставания так похожа на грустьлюбви, что многие люди, обделенные любовью, обожают прощания, разлуки,«несвиданья». Их любимые поэты – Блок, Ахматова, Цветаева. У Бродского можнонабрать два увесистых тома стихов, посвященных расставаниям, куда, конечно,попадет и стихотворение «Эней и Дидона». Интересно, что Блаженный Августин,легко расставшийся с матерью его сына, когда она ему наскучила, признается в«Исповеди», что в юности он тоже любил плакать в театре на сценах расставаний, и особенно – над несчастной, покинутойДидоной.

У людей, очень боящихся смерти, любовь к Богупорой приобретает черты «стокгольмского синдрома»: любовь как последнеесредство защиты от того, кто распоряжается твоей судьбой. Отношение к Богу какк террористу. Или, словами Бродского, как к «коменданту того острога, в которомвсем нам бока намяло, но только и слышно, что дали мало».

Слава Иосифа Бродского вызывает уамериканской профессуры почтительное изумление: «Смотрите, он всерьез писал овысоком и низком, о добром и злом, даже о Боге и Дьяволе – и это сошло ему срук в нашей среде! Чудотворец – не иначе».

В Средневековой Европе Кампанелла спассяот костра, разыграв безумие. В Советской России Бродский тоже пыталсяспрятаться от суда в психушке. Не вышло.

Племя «Здесь и сейчас» почуяло в молодомБродском полномочного посла державы «Везде и всегда» и погналось за ним дружнойсворой без всякого науськивания со стороны КГБ.

Снобизм – это тоже своего рода попытка«брать нотой выше». Не потому ли Бродский питал слабость к снобам, да и себе неотказывал в этом удовольствии?

Русский патриотизм еврея Бродскогопроявлялся в том, что он умирал от стыда за вторжения в Чехословакию,Афганистан и за прочие мерзости советского режима. В отличие от него, ТатьянеТолстой, Вайлю, Генису и сотням других интеллигентов казалось диким приниматьна себя какую-то ответственность за то, что творила коммунистическая диктатура.«Разве это были мои танки?» – говорила Толстаячехам на литературной конференции в 1990-е годы.

Когда человек слишком быстро поднимаетсяиз морских глубин наверх, кровь его вскипает – это называется кессоноваболезнь. Видимо, то же самое происходит, когда человек заныривает слишкомглубоко в духовные глубины: начнешь подниматься слишком быстро – душа вскипитотчаянием. Примеры: Экклезиаст, Паскаль, Гоголь, Кьеркегор, Кафка, Сэлинджер,Бродский.

Русская литература ХХ века переполненавыдающимися литературными секретарями. Ходасевич был секретарем у Горького,Евгений Шварц – у Чуковского, Найман – у Ахматовой, Довлатов – у Пановой,Гандельсман – у Бродского. Если напишут книгу об этом феномене, называться онабудет «Секретариат».

О женщине, которой посвящены «Новые стансык Августе»: очень рано своим русалочьим умом она поняла, что удержать Бродскогоможно, только непрерывно уплывая от него, погружаясь в пучину Непредсказуемого,Непокоримого. И так продержала его сердцем, привязанным на берегу своего пруда,дольше всех – почти двадцать лет.

Бродский обожал покорять людей. Не в этомли секрет его одержимости Мариной Басмановой? Она была навеки непокоримая,поэтому ее можно было – и нужно было – покорять снова и снова.

Когда мы – безвестные и бесправныемолокососы – кидались на защиту молодого Бродского, в запуганных душах среднихсоветских чиновников это рождало тревогу: «А вдруг им ПОЗВОЛИЛИ вступаться?Вдруг это новые веяния, которых мы еще не знаем?» Иопасались душить нас до конца.

Уже в октябре 1964 года, во время ночныхразговоров в деревне Норенская, Бродский говорил о близком ему духе искусства. Все то, что мы видим вокруг себя и среди чего живем, – этокак частичка, ископаемая косточка от какого-то огромного целого, и по ней мывосстанавливаем это целое ничтожными долями, устремляемся наружу, вовне. Все,в чем не содержится такого устремления – хоть немного, – чуждо ему инеинтересно. Еще он говорил, какая это жуткая штука – самоконтроль, взгляд насебя со стороны, осознание собственных приемов и ходов, отвращение к себе заэти приемы до отчаяния, до ненависти к работе, и единственное, что может спастиздесь, это величие замысла. То есть надо ломиться через все эти стыды и страхи – с последующим подчищением, с возвратомназад, – идти ва-банк, рискуя полным провалом и неудачей, очертя головукидаться – может быть, в пустоту, может быть, в гибельную, – но только так. Позжея замечал, что возвращаться назад и подчищать он не очень склонен и что,действительно, некоторые вещи разваливаются от несоразмерности, кончаютсянеудачей, катастрофой, но даже эти катастрофы великолепныв своей подлинности, как развалины Колизея или Парфенона.

Марина Ефимова (Рачко) – журналист,редактор, переводчик. На «Радио Свобода» с 1989 года. Была ведущей программы «Бродвей1775», автором тематических передач для программы «Поверх барьеров», сейчасделает такие же передачи для программы «Время и мир» и участвует в программе «Американскийчас». Родилась в Ленинграде в 1937 году, окончила Политехнический институт в1960-м, работала инженером в НИИ, затем перешла на журналистику. Эмигрировала ссемьей в 1978 году. Сотрудничала в издательствах «Ардис» и «Эрмитаж»,печаталась в эмигрантской прессе, опубликовала повесть «Через не могу» в изд-ве«Эрмитаж», 1990, и в России – в петербургском альманахе «Город и мир», 1991.