Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 20

Через не могу

Отрывки из повести

(Изд-во «Эрмитаж», 1990.)

Дорогой Николас, спасибо за поздравлениебабушке с ее не девяностопяти-, между прочим, а девяностосемилетием. Я еще вВене заметила, что она вызвала у Вас особенный прилив родственных чувств (неединственный ли?). А вообще все визитеры приходят в волнение от ее долголетия.Наверное, думают: «Значит, и я могу так вот жить и жить, почти вечно... Сидетьв кресле, держать на коленях книгу, величаво кивать пожилым гостям собственныхвнуков...» Как-то одна гостья, и сама лет семидесяти с гаком, сказалапотрясенно: «Смотрите! у нее голубые глаза!» А знакомый из старых эмигрантов (систорическим подходом) считал, считал, потом говорит: «Если не ошибаюсь, в тысячадевятьсот четырнадцатом, не правда ли, у вашей бабушки уже был, не правда ли,ребенок...» Кстати, о тысяча девятьсот четырнадцатом... По пути из Вены вНью-Йорк наш эмигрантский самолет приземлился на час в Женеве. Узнав где мы,бабушка не упустила повода похвастаться: «Видишь, — говорит, — я всегдадобивалась своего: в четырнадцатом, перед самой войной, мы с мужем как разсобирались в Швейцарию. И вот я здесь!..»

Говоря об историческом подходе, Николас...бабушка пережила десяток русских правителей (начиная с Александра Третьего икончая несчитанной партийной мелочью), всех своих братьев и сестер (числомпять), всех друзей, мужа и обоих детей. Я уж не говорю о пережитых ею трехбольших войнах, трех голодах, великом терроре, борьбе с космополитизмом... —семь коров тощих, семь дистрофичных. Словом, если бы давали ордена завыживание, скажем, «орден Робинзона Крузо» или «медаль за оборону Жилплощади»,— бабушка была бы в первых рядах праздничных парадов.

Как бабушке Америка? Как в густом тумане,я полагаю. Она наблюдает ее из окна нашего «таунхауза» на окраине Ипсиланти,штат Мичиган, откуда видна только стоянка машин и помойные баки в зелени.

Николас, честно говоря, идея описатьбабушкину жизнь кажется мне бесплодной. Единственный, кто мог бы написатьнастоящий бестселлер — сама бабушка (теоретически, конечно). «Руководство повыживанию»: не заглядывать вперед, не оглядываться назад... Как говорит однанаша советская приятельница: «Я знаю, почему моя тетка смогла все этоперенести. Она оглохла в тридцать три года».

Разумеется, я сама никакой книги написатьне могу, не только по лени и бесталанности, но и оттого, что по-настоящему,сердечно, помню только свои собственные стыды, позоры и вины. Ну что можетсоздать человек, которому незнакомо чувство правоты?

Однако... возможность выговориться меня,признаюсь, соблазнила, поэтому, давайте, сделаем так: я напишу, что помню, а ужВы превращайте, как Гоголь, эти «сцены низкой жизни» в «перл создания».

Самое первое воспоминание моей жизни –унизительное. С бабушкой за сценой – то есть на кухне. Я сижу на высоком стулена дачной веранде и давлюсь пирожным «буше». Бабушкина сестра тетя Таня,статная и что называют «интересная», в стальных локонах, держит мою руку всвоей, как в капкане, и, дразня, говорит:

– Раз не ешь пирожное, так и буду держатьруку в плену!

Что за чудовищное изобретение! Руку невыдернуть. Сквозь воспитанное хихиканье, я чувствую, прорываются злые,беспомощные слезы раба. Незаметному их сглатыванию мешает разбухшее во ртупирожное. И первый, требовательный крик о помощи: «Баба Aпa!» Апа – Агриппина.

Смутно помню первые наказания – всегда заплохой аппетит. После дневного сна из-за щеки выковыривают котлетку, с которойя спала, не решаясь выплюнуть... Вообще я не испытывала страха перед бабушкой,скорей, мое почти беспрекословное послушание было способом остановить еенеумолчное ворчание, под которое я жила в детстве, как жители гор под шумводопада.

В нашей семье насилие не применялось.(Кошмарный летний день, когда меня обещали выпороть «сантиметром» – знаете,такой клеенчатый ремешок с сантиметровыми делениями, которым пользуютсяпортнихи. Да так и не выпороли.)

Бабушка действовала мирным обманом. Суверенностью, которой я свято доверяла, она обещала, что у зубного будет небольно (!), что в гости, куда она меня тащит, придут дети (а их и в помине небыло), что есть мороженое зимой запрещено законом и за это штрафуют. Когда же делобыло сделано, я добродушно забывала обещанное.

Маму вранье раздражало, и в детстве ячасто слышала ее упреки, на которые бабушка, не дослушав (никогда недослушивала), бормотала: «Это ложь во спасение. Так и в Библии сказано... Естьложь во зло, а есть – во спасение. Спроси кого хочешь». Библия – которую язнала только из этих бабушкиных упоминаний – казалась мне чем-то исчезнувшим ине восстановимым, как динозавр.

Из отвращения к бабушкиным методамвоспитания мать действовала прямыми и категорическими ультиматумами: «Или тысейчас же, или я...» Бедная мама, не зная, что теряет, общалась со мнойпосредством «замечаний» и одергиваний. Еще были порывистые объятья послевыжатых из меня просьб о прощении. Они остались в памяти как самые тяжкиеминуты – кусок сахара после дрессировки.

...Так на веранде. Злая и униженная, срукой в плену, я вдруг вижу, что по зеленому склону к дому торопливо идут,почти бегут наши городские – мама и дедушка – оба в белой чесуче, на яркомсолнечном ветру... Приехали, чтобы спасти меня от смешного позора. И мойторжествующий крик, и рука свободна, и обе сестры, с беспокойством приникшие кокну, и захлебывающийся бег по траве прямо в дедовы объятья, и говор, говорвокруг. Что случилось? А случилась война.

Войной в нашей семье, как впрочем и всем,заведовала бабушка. И поскольку она была всю жизнь убеждена, что доверять можно