Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 21

только ближайшим родственникам (вообще во всем, в чем бабушка была уверена, онабыла уверена раз и навсегда), то ни Сталину, ни Риббентропу, ни знакомым она недоверяла и, в отличие от остального населения России, загодя готовилась квойне.

В огромном буфете по имени Нотр-Дам,нерешительно презираемая своим польским, благородных кровей мужем, онапостепенно накапливала «хлам». На широких ароматных полках расставлены былибутылки тягучего подсолнечного масла и прозрачные водочные («А зачем вода вбутылках?» – «А ну, сейчас же из буфета!»), мешочки с крупами, мукой и горохом,большие холщовые мешки постоянно обновляемых сухарей, десятки коробков спичек(я любила к ним принюхиваться, и вообще – ко всему), «палочки» дрожжей,рафинад, пачки печенья и россыпи репчатого лука... Все это выменивалось вблокаду на краюшки белого хлеба, завернутые во влажные тряпки куски шпига, на «шоколадныйлом» и маленькие бежевые осколочки глюкозы – пока они не исчезли даже сбарахолки. Как мне помнится по бабушкиным рассказам, самым главным обменнымфондом были почему-то спички и репчатый лук.

Мы жили (чуть не написала «тогда», а насамом деле «всегда») на Разъезжей улице в огромной квартире, которая дореволюции принадлежала бабушкиным родителям Юлии и Галактиону Ш.

Я родилась, как принято у людей моегопоколения, в 37-м, и к тому времени квартира давным-давно была коммунальной.Так что, например, залу с мраморным камином, мелькавшую без конца в рассказахродственников, я впервые увидела лет в двенадцать, когда мне пришлось провестиврача к больной соседке.

До оказии с врачом я представляла залутолько по предновогодним бабушкиным воспоминаниям: распахнутые белые двери,мерцающая ель вдали и толпа детей (шестеро своих и гости) с бабушкой впереди сразбегу летит из гостиной, как по катку, по скользкому паркету через весьсорокаметровый простор... И чисто, пахнет воском с мандаринами, наступаетновый, 1900 год, и на платяном шкафу в прихожей плохо припрятана гигантскаякруглая коробка от «Норда».

«Воронью слободку» моего времени, дажеесли представить ее отдельной квартирой, трудно было назвать роскошной или уютной,но в ней осталось какое-то, знаете, обаяние, общее для многих больших,темноватых петербургских квартир. Высокие окна на север, на крытую диабазомРазъезжую; планировка, такая неожиданная, словно архитектор сам не знал, на чтонаткнется за углом. По длинному коленчатому коридору можно было бы пуститьавтобус и даже сделать пару остановок. Последний его поворот выводил на кухнюразмером с самолетный ангар, которую освещало только одно окно – в Достоевскийдвор. За кухней еще шла «людская» со ступенькой. Темная «вторая прихожая» – слепниной и белой кафельной печью – была когда-то столовой. От нее фанернойстенкой отгородили часть с окнами и сделали отдельной комнатой. Там жилапрабабушка Юля, которая вовремя, перед войной, умерла.

Ну и все в таком же духе: застекленныекнижные шкафы с изданиями 1890-х годов, дубовый Нотр-Дам с очертаниямиНотр-Дама настоящего, корниловский сервиз...

С балкона в нашей комнате (бывшейгостиной) были видны Пять углов – перекресток Разъезжей, Загородного и Троицкой– и старинный дом-утюг. Его башенка, похожая на кронверк Петропавловки,украшала закатное небо. В квартире жили семейные истории и призрак «брата Жени»,мистификатора и художника, умершего молодым от туберкулеза.

Мировые катастрофы бабушка принималабодро. Она, по-моему, жила не разумом и даже не чувством, а инстинктом ипоэтому довольно легко управлялась с иррациональным. После революции действияновых властей нельзя было предугадать, их можно было только унюхать, и это былопо ней. Скажем, когда стали конфисковать золото и серебро... Нет, нет, в том-тои дело... Бабушка бросилась действовать не тогда, когда начали конфисковать, акогда «пошел слух», что начнут! Люди рациональные этому слуху не верили: ну,отберут настоящие драгоценности у настоящих богачей, но не столовые же ложки...Бабушка, без колебаний и сожалений, в два дня, снесла все, что можно, вТоргсин, мелочи спрятала в надежное место, а назавтра пришли отбирать столовыеложки.

Только не подумайте, что она всегдапобеждала в этой борьбе иррационального с иррациональным. В тот раз, например,властям стало подозрительно, что в квартире нотариуса-поляка нет никакогозолота, и деда на всякий случай арестовали. Вместе с дюжиной соседей и знакомыхон простоял трое суток в набитой конторе. Правда, методы дознания были ещедетские: пить не дают, в уборную не водят... Но и народ ведь был еще непривычен– кто-то умер от одного стояния. Дед, однако, про спрятанное не сказал. Почему?Знал, что не поможет? Из-за шляхетской гордости? Или на этот раз бабушка решилане доверять даже ближайшим родственникам? Через три дня его освободили. Былпризван «брат Шура», врач-педиатр, поправить дедово здоровье.

Слушая рассказы об этом эпизоде, я каждыйраз иезуитски спрашивала бабушку: «А что ты ЧУВСТВОВАЛА в эти три дня?» И она неизменноотвечала: «Да уж ДЕЛАЛА что могла» (в том смысле, что хлопотала обосвобождении). И это был искренний ответ: бабушка не помнила своих чувств,потому что каждое ее чувство немедленно превращалось в действие.

Словом, у нас сохранилась сахарница фраже...

Когда «пошел слух», что частные квартирыбудут превращать в коммунальные, бабушка опередила власти и заселила квартируродственниками и друзьями. Загадочным образом она уже разбиралась во всем этомреволюционном сюрреализме: «жактах», «прописках», «управдомах», без тенисмущения ввела в свой словарь мутантское выражение «жилплощадь»... Боже мой,