Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 30

похоже – умирали в блокаду обычно покорно: садились передохнуть на тумбу уворот или не просыпались утром... И пока по коридору до нашей двери стучалиторопливые шаги, я все больше возбуждалась и, притаившись под одеялом, ждаласюрприза. Но когда забарабанили по-управдомски в дверь и громкий голос Милочки,с каким-то звоном, не дожидаясь «Кто там?», нарушая все коды, сказал, ничего необъясняя: «А ну, вставайте, сони!», я даже высунула из-под одеяла нос, которыйтут же заледенел.

Ах, я помню этот Милочкин проход по нашейхолодной загроможденной комнате – в распахнутом халате, мимо «квадрата» совстрепанной головой, к окну и, о Боже, одним движением, как какая-нибудь ледиГамильтон, она срывает синюю штору! Напрочь, с треском!

Мама, ахнув, кидается к черной тарелкерадио, и левитановский баритон, как родственник, переживший с нами блокаду,рокочет над останками города: «...должавшаяся девятьсот дней и ночей, –секундная пауза, и шаляпинское – п р о р в а н а!»

И последняя картинка блокады: бабушка внесвежей фланелевой ночной рубахе, сорванная с постели, в пенсне нагабсбургском носу, наяривает на пианино «Собачий вальс».

Тарарам – пам-пам,

Тарарам-па, ум-па, ум-пам-пам!

Но все-таки был у меня взрыв ужасного,безутешного детского горя по поводу блокады, только оно обрушилось на меня годачерез два после ее снятия, или около того... И случилось это в школе.

Но сначала немножко о том времени, чтоб Выпредставили...

В 44-м, шести лет от роду, я поступила вбывшую Стоюнинскую гимназию на бывшей Кабинетской, напротив бывшей Синодальнойтипографии. (А по-настоящему – в 320-ю женскую школу на улице Правды.) Классадо 9-го мы смотрели в окна на огромную полукруглую фреску – Бог-вседержитель наоблаке. Потом ее замазали. Да уж поздно...

Стиль школы, словно по гимназическимтрадициям, был не советским, директриса, уютная старушка, ввела урокирукоделия, другая старушка, в солдатской гимнастерке, помню, изображалакуропатку из рассказа Пришвина, которая, защищая от ястреба птенцов,притворялась хромой и уводила хищника от гнезда. А моя соседка по парте НюсяБрук была самым смешливым человеком на свете... Словом – в школе все шлославно. Но на улице...

На улице были Брянские леса! Наша Правдаза время войны просела посередине, так что по всей длине улицы – отЗвенигородской до Разъезжей – шла глубокая канава, заполненная водой ижелезобетонным ломом разбитого города. И по этим железобетонным островампрыгали, как брянские партизаны, вооруженные уличные мальчишки. Стреляли изрогаток – обрезками железа, а зимой закатывали в снежки обломки льда.

Самое страшное было учиться во вторуюсмену – с 3-х до 8-ми. Кончали в темноте. Матери распределяли дежурства, такчто кто-нибудь из них ждал у дверей школы. Каждая немедленно обрастала слева исправа двумя шеренгами девочек. Все старались оказаться поближе к ней,отпихивались и ссорились. Странные эти построения, похожие на пчелиные рои сматкой посередине, начинали медленно двигаться от Стоюнинской гимназии подмассированным обстрелом с островов.

– Хулиганье! – кричали простонародныематери.

– Бандюги! Щас милицию позову!

– Молчи, б***ь! – отвечали дети.

– Постыдитесь, мальчики! – взывалиинтеллигентные матери. – Это же девочки, вы должны их защищать!

– Мадам! – кричали с островов. – Внимание!Пли!

И залп!

На загаженном углу Правды и Социализма роирасходились в разные стороны. У каждого парадного и подворотни две-три пчелкиотцеплялись от роя и ныряли в свой улей. Остальные после короткой борьбы за местосмыкали ряды, и рой, жужжа, полз дальше.

К великому облегчению моего детства сомной на одной лестнице жила одноклассница Лена Чулкова. Мы старались держатьсявместе, так что даже в самые жуткие моменты этих одиссей нас (как и всехсобравшихся вдвоем девочек) выручала спасительная смесь страха и смеха. Мы жилив самом дальнем от школы конце квартала. По дороге наш рой все таял, таял... Вдоме 10, огромном, обычно оставалась дежурная мама, в дом 6 ныряла АсяКолодезникова, и на последние три больших дома мы оставались одни, вцепившиесядруг в друга и умиравшие от страха и смеха. На обломках домов, как индейцы нагорных пиках, маячили враги. Я служила главной мишенью, потому что Лена былазакутана в серый оренбургский платок и походила на взрослую, а у меня на головерозовел вязаный фунтик с помпоном и лентами под подбородком. «Делай вид, что тытетка!» – сердилась Лена. Я горбилась и придерживала прыгающий помпон.

Коммуналка Лены Чулковой была прямо наднашей, и их с матерью большая комната – точно над нашей с бабушкой, так чтолетом мы прекрасно могли бы, используя балкон, играть в «Таинственный остров»...но никогда не играли – Лена была реалистом и скептиком с самого раннегодетства. Она встречала жизнь во всей ее наготе, и жизнь, словно стараясь соответствовать,никогда для нее не принаряжалась, не манила и не баловала...

Несмотря на одинаковую нищету всех кругом,бабушка разрешала мне дружить с детьми очень выборочно. С Леной – да, потомучто ее мать Ксения Ивановна была купеческой дочкой и кончила гимназию. «Раньшенаверху жил генерал, забыла фамилию. У него была дочка Варенька, хроменькая. Ейразрешали с нами играть... Но, конечно, сначала зашла генеральша,познакомилась... видит, люди приличные...» Бабушка – охранительница жизненныхтрафаретов.

Сходились мы с Леной так: в школе заранеедоговаривались, скажем, на шесть часов вечера. В шесть бабушка и КсенияИвановна одновременно открывали двери квартир на кромешную лестницу. Оба еепролета слабо освещались свечными огарками, которые они держали в руках. По