Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 32

приложил их к нашим блокадным семилетним запястьям. Я тоже стала, сглатываяслезы, смеяться, а тогда и другие – облегченно.

Все-таки шутка обидела меня, и остатокчаепития шляхетская гордость подбивала меня уйти, а иудейская охранительностьчеловеческих связей – остаться. Я осталась.

После обеда комиссар затеял с нами игру:стоя и разговаривая с дамами, он вдруг неожиданно, не меняя выражения лица(только глаза расширялись), кидался нас ловить. Мы со смехом (Лена – искренним,я – уже с нервным) кидались кто куда. В какой-то момент мы бросились вон изкомнаты. В тусклом коридоре, несясь по направлению к нашей кладовке, я услышалаза собой командорский шаг кованых сапог. Лена куда-то исчезла. Влетев вкомнатку, я спряталась в углу между письменным столом и тяжелым диваном.Комиссар тут же меня настиг и загородил выход из закутка. Особенно страшнобыло, что он молчал, только смеялся беззвучно, одним сипом. Опершись на стол ина спинку дивана и повиснув на руках, он начал, сначала медленно, потом всебыстрее, делать ногами велосипедные движения, так что кованые подошвы егоармейских сапог поочередно оказывались у самого моего лица. Увернуться мне былонекуда, и от предчувствия удара в лицо я почти теряла сознание. Продолжалосьэто вечность, пока сквозь туман дурноты я не увидела рядом с красным лицоммайора бледное Ленино. Она смотрела на отцовскую руку. Я тоже безнадежноскосила на нее глаза – рука опиралась на круглое подножие бронзовой лампы.Медленно, как во сне, Лена положила свою руку на руку отца, а другой началаводить по сырому пятну на стене. В следующий момент майор дернулся, встал наноги и ушел.

Через полгода он умер от травмы,полученной при обстоятельствах, о которых все рассказывали по-разному. И яснова стала бывать у «верхних жильцов».

Как толькопоявилась возможность вставить выбитые стекла в маминой заброшенной комнате,мои женщины сдали ее двум молодым курсантам военно-морского училища: Вите и Леве.Лева был некрасивый, чувствительный и семейственный, играл на пианиноклассическую музыку и испрашивал у бабушки разрешения приводить серьезныхдевушек в семейный дом. Витя был красавец и жуир, девушек водил к себе вкомнату, а на пианино играл «Путь далекий до Типперери». Оба были обаятельны,смешливы, любили готовить «мечту гурмана» – макароны по-флотски и постояннозакатывали «семейные обеды», с розыгрышами и музыкой нашего старенького, нохорошего пианино, на котором что ни играй – все звучало благородно. Для Левиныхи Витиных – разного сорта – девушек перед обедами долго готовиласьсоответствующая атмосфера, и я неизменно участвовала во всех заговорах. Витябыл влюблен в маму, я была влюблена в Витю – словом, в дом вернулась юность,только чужая. Оба молодых человека успели немножко повоевать, и на Витином лицеостался небольшой осколочный шрам, который делал его неотразимым. С курсантамимой и без того любимый дом стал лучшим в мире.

И вот всубботу, чудный день накануне выходного, вместо последнего урока нам обещаликино. Фильм назывался «Жила-была девочка», в нем играла Наташа Защипина, мояровесница. Повеселевшие и беззаботные, накануне воскресенья, 300 девочек –полшколы – сидели в безумной тесноте на скамьях в актовом зале. Строгие нашиучительницы даже не очень останавливали смех и болтовню. Никто, видно, толкомне знал, что за фильм – все приготовились развлекаться...

Но погас свет,опустились оставленные на этот случай синие шторы, и за единственным окном –экрана – мы снова увидели блокаду. Только на этот раз мы переживали ее не засебя, а за двух девочек-ровесниц. И то, что в жизни мы встретили как само собойразумеющееся, увиденное со стороны вдруг ударило по нашим сердцам невыносимойболью и состраданием.

НаташаЗащипина, похожая на меня, стояла перед зеркалом в уже пустой квартире (всоседней комнате – умирающая) и, завернувшись в проеденное молью боа, пела:

Частица черта в нас

Горит в недобрый час...

Огонь в груди моей –

Ты с ним шутить не смей!

Когда на экране умерла последняя мать,тихий вой в зале окреп и зазвенел.

Две оставшиеся вдвоем девочки бежали полетним, пыльным развалинам... Выла сирена... «Скорее, скорее!..» – кричали мыиз зала, но Наташа остановилась завязать шнурок на ботинке... «Сними ботинок!Беги!..» Потом взрыв, «А-а-а!!» зала, туча дыма рассеивается, и ужас на лицедевочки (ею сыгранный, нами пережитый), которая осталась ОДНА!

В этот момент в разных концах заланесколько зрительниц постарше потеряли сознание. Фильм остановили, зажгли свет,учительницы бросились к упавшим и вытащили их в проход. В зале стоял тяжелыйстон. Директриса, с выражением бестолкового ужаса на лице, объявила срывающимсяголосом, что дальше кино показывать не будут. И тут я стала, единственный раз вжизни, свидетельницей и участницей стихийного бунта.

– Нет! Нет! – закричали, завизжали,заплакали три сотни голосов. – Нет! Нет! Нет! – Ноги застучали по полу с силойотчаяния, старая гимназия заходила ходуном.

Испуганные учительницы сначала непонимали, что перестать показывать фильм значит оставить Наташу Защипину сидетьна окровавленной куче щебня... не зимой, когда ран не видно под ватниками, алетом, когда тело так беззащитно и кровь сворачивается страшными темнымилужицами, подернутыми пылью.

Наконец до взрослых дошло, что они ничемне смогут усмирить нас, кроме фильма. Училка в гимнастерке, ковыляя какпришвинская куропатка, пробежала к механику и скомандовала продолжать показ.

И мы по праву досмотрели, как в тихую,белую госпитальную палату входит, прихрамывая, высокий и стройный, затянутый в