мокрого, зернистого холодка, словно думая, что прочту на ней объяснение. Япочувствовал, как легко, как наивно одет, но ясное сознание того, что измузейных дебрей я вышел на волю, опять в настоящую жизнь, это сознание было ещетак сильно, что в первые две-три минуты я не испытывал ни удивления, ни страха.Продолжая неторопливый осмотр, я оглянулся на дом, у которого стоял – и сразуобратил внимание на железные ступени с такими же перилами, спускавшиеся вподвальный снег [до этого момента перила в рассказе не упоминались, они«приехали» из каких-то не называемых, но понятных сновидцу и без всякогообъяснения, отдаленных уголков прошлого - примерложной памяти –
И.Л.]. Что-то меня кольнуло в сердце и уже с новым,беспокойным любопытством я взглянул на мостовую, на белый ее покров, покоторому тянулись черные линии, на бурое небо, по которому изредка промахивалстранный свет, и на толстый парапет поодаль: за ним чуялся провал, поскрипывалои булькало что-то, а дальше, за впадиной мрака, тянулась цепь мохнатых огней.Промокшими туфлями шурша по снегу, я прошел несколько шагов и все посматривална темный дом справа: только в одном окне тихо светилась лампа под зеленым стекляннымколпаком, – а вот запертые деревянные ворота, а вот, должно быть, – ставниспящей лавки… и при свете фонаря, форма которого уже давно мне кричала своюневозможную весть [предвосхищающая память –
И.Л.], я разобрал кончиквывески: «…инка сапог», – но не снегом, не снегом был затерт твердый знак[великолепная деталь, рассчитанная на эмигрантского читателя и показывающаявесь ужас открывшейся рассказчику действительности, ужас, правда, малопонятныйчитателю, выросшему без «ятей», и непереводимый на иностранные языки –
И.Л.].«Нет, я сейчас проснусь», – произнес я вслух и, дрожа, с колотящимся сердцем,повернулся, пошел, остановился опять, – и где-то раздавался, удаляясь, мягкийленивый и ровный стук копыт, и снег ермолкой сидел на чуть косой тумбе, и он жесмутно белел на поленнице из-за забора, и я уже непоправимо знал, где нахожусь.Увы! это была не Россия моей памяти, а всамделишная, сегодняшняя, заказаннаямне, безнадежно рабская и безнадежно родная. <...> О, как часто во снемне уже приходилось испытывать нечто подобное, но теперь это быладействительность, было действительным все, – и воздух, как бы просеянныйснегом, и еще не замерзший канал, и рыбный садок, и особенная квадратностьтемных и желтых окон [характерный пример повторных снов, когда ложнаяреальность ранее виденных снов, быть может и мнимых, всплывает в сознаниисновидца вместе с “ясным осознанием” истинности всего, происходящего в данномсновидении –
И.Л.]». Вот окончание рассказа: «...Но довольно. Не станурассказывать ни о том, как меня задержали, ни о дальнейших моих испытаниях.Достаточно сказать, что мне стоило неимоверного терпения и трудов обратновыбраться за границу и что с той поры я заклялся исполнять поручения чужогобезумия».
Подобным жеобразом эмпирические случайности могут использоваться автором как элементывполне детерминированной структуры-орнамента, при этом сохраняя и передавая емузнакомое ощущение неожиданности случайного совпадения. Действительно, ситуацияс «эстетикой снов» в некотором смысле сходна с использованием Набоковым (как,впрочем, и большинством авторов) элементов случайности для организации сюжета,где, казалось бы, все происходит как сцепление случайностей, но рисунок и планэтого сцепления тщательно выверены автором. В качестве примера возьмем раннийрассказ Набокова «Случайность» (1924), в котором трагически-изящно сплетеныслучайные, казалось бы, блуждания людей, потерявших друг друга в хаосегражданской войны и случайно оказавшихся в одном поезде: он – опустившийся изадумывающий самоубийство официант в ресторане (его брови напоминаютперевернутые усики – деталь выглядит комически и в то же время предвещает, чтогерой – на пороге мира иного), она – пассажирка поезда, случайно встретившая вкупе русскую женщину-эмигрантку, которая, оказывается, знала семью ее мужа ещев России(!). Вот она уже почти в вагоне-ресторане, где могла бы – предвкушаетчитатель – состояться ее случайная встреча с мужем, но, увы, пошлые ухаживанияслучайного попутчика заставляют ее вернуться назад в купе. После она обнаруживаетпропажу обручального кольца – видимо, у входа в вагон-ресторан (да, конечно,как бы встревает и читатель, незримо присутствующий в рассказе), и вот онаспешит туда, но поздно – вагон отцеплен вместе с ее мужем, повинуясь, как исцепление случайных событий, воле автора, абсолютного диктатора в царствеслучая и сновидений. Иной читатель, любящий во всем доискиваться до правды,поинтересуется, был ли рассказ основан на реальном событии и что же произошлона самом деле? Ну, быть может, на самом деле они встретились, и все кончилось«благополучно»: пожили вместе год, а потом спокойно разъехались. «Реальнаяжизнь» для Набокова столь же бездарна, как и «реальные сны», – это лишь сырье,материал, из которого можно что-то вылепить.
Об использованиислучайности в создании сложного драматического узора, причем трагического, а некомического (всем известна роль случая в «комедиях ошибок»), Набоков так писалв своем эссе «Трагедия трагедии» (1941): «И даже величайшие из драматургов таки не сумели понять, что случай ерничает далеко не всегда и что в основетрагедий реальной жизни лежат красота и ужас случайности – а не просто еесмехотворность. Пульсацию этого потаенного ритма случайности и хотелось бынащупать в венах трагической музы <...>. Я сомневаюсь в том, что можно
