Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 72

«узнаются» героем сновидения (например, цель и назначение нового персонажастановится известной главному герою еще до того, как тот начинает действовать),а сам герой может быть узнан людьми, совершенно ему незнакомыми и ранее невиденными. Сюда же отнесем предвосхищение сновидцем или героем некоторых (частонеблагоприятных) событий, которые могут произойти в скором будущем, – как будто«вспоминая будущее».

в. Ложная память(Déjà vu) относительно событий, как будто имевших место в прошлом– реальном прошлом либо взятом из «прошлых сновидений», вспоминаемых внутритекущего сновидения. При этом последние подразделяются на сновидения, которыедействительно имели место ранее (в пределах данного сна или в прошлых снах), иякобы имевшие место, а в действительности целиком созданные работой текущегосновидения. Сновидец часто воображает, что происходящее «сейчас» происходитвзаправду, в то же время вспоминая, что происходившие ранее реальные или мнимыесны неизменно рассыпались в прах при пробуждении (см. приведенный ранее примерузника, которому снятся повторные сны о его освобождении – «реальном» сейчас имнимом в его предыдущих сновидениях).

г. Наконец, нигерой сновидения, ни сновидец не удивляются в должной мере происходящему у нихна глазах абсурду 1 (например, «превращениям» физических лиц и предметов, абсурдностиправил «кем-то» заведенного порядка) или абсурду 2 (например, нелепостинекоторых «логических» умозаключений, забвению персонажем сновидения своихпервоначальных целей). Наоборот, герой сновидения воспринимает этот абсурд какчасть от века существующего порядка: «Луну уже убрали», бесстрастно отмечаетрассказчик в «Приглашении»; в «Даре» герою снится, как мимо него парамипроходят слепые дети в темных очках, которые в целях экономии учатся ночью.

Сновидение какспособ создания иллюзии потустороннего

Один из излюбленных набоковских эффектов – создание у читателя иллюзиипотустороннего, и тут опять сны для Набокова – это идеальная среда длямоделирования и эстетизации его собственного двойственного отношения кпотустороннему. С одной стороны, ему свойственно тютчевское стремление кумолчанию, боязнь, что поиск истины, оригинала, подлинника «возмутит ключи», ас другой – желание воплощения, удержания красоты, возврата ее в мир зримый,вещественный. Однако, при этом у него тут же «включается» какая-то тоска понеземному, «нетутошнему» источнику красоты, быть может,вызванная боязнью, что находясь рядом с нами, источник этот был бы опошлен,загажен тысячами рук; но – одновременно – возникает и «противоположный» страх:что удаляясь от нас в некую запредельную область и, таким образом, превращаясьв абстракцию, «подлинник» тоже становится «общим местом», символом,эмблемой, захватанной тысячами если не рук, то мыслей – то есть ненавистнойНабокову «общей идеей». В этом отношении чрезвычайно интересно эссе Набокова обанглийском поэте Руперте Бруке (1922), которого он любил читать и переводил вте годы. В нем Набоков цитирует стихотворение Брука «Tiare Tahiti», в которомпоэт обращается к своей возлюбленной и обещает ей совершенства потустороннегомира, «где живут Бессмертные – благие, прекрасные, истинные, – те Подлинники, скоторых мы – земные, глупые, скомканные снимки. Там – Лик, а мы здесь толькопризраки его… <…> Там нет ни единой слезы, а есть только Скорбь». «Нотут, спохватившись, поэт восклицает [а вместе с ним, кажется, и сам Набоков – И.Л.]:"Как же мы будем плести наши любимые венки, если там нет ни голов, ницветов? <…> И уж больше, кажется, не будет поцелуев, ибо все устасольются в единые Уста...”» [10, c. 731].

У Набокова истина, если она вообще и существует, не умозрительна и несводима к каким-то общим положениям на языке науки или философии, онаскандально и болезненно конкретна – как истина о примерзании холодного металлак языку, обнаруженная еще в детстве Фальтером, героем «Ultima Thule» (главынезаконченного романа Набокова «Solus Rex», 1940), – и эквивалентна, поразнообразию и сложности, миру, подобно нечеловеческой истине о сущности вещей,открывшейся Фальтеру во время ночного припадка незадолго до его кончины. Истинаэта неотделима от Слова – от мучительной попытки выразить ее посредствомхудожественного слова, и, быть может, от тщетности этой задачи. Отсюда,наверное, и двойственное отношение Набокова к сновидению: сон – это и пытка, иболезненное состояние сознания, и намек на существование истины, и в то жевремя указание на тщетность ее постижения, – как это случается во сне, когдакажется, что ухватил суть, и вот она ускользает, исчезает при пробуждении, хотяво сне мы видим, по крайней мере, доказательство того, что она была. Напомню метафору,которую Набоков неоднократно использует в произведениях и устных высказываниях:«Слово, извлеченное на воздух, лопается,как лопаются в сетях те шарообразные рыбы, которые дышат и блистают только натемной, сдавленной глубине» (сравним этуфразу с его же уподоблением материала сновидений «прозрачнымдрагоценным камням, которые превращаются в жалкую гальку»). Так же и человек,вдруг познавший истину, лопается, как бы не будучиспособным вместить истину, которая расширяется настолько, что взрывает пошлуюсвою оболочку (вспомним удар, сразивший итальянского психиатра, после того какФальтер по неосторожности «открыл» ему свою истину).

В рассказе «Слово» (1923) Набоков использует сновидение для демонстрацииили эстетизации идеи тщетности постижения потустороннего. Герою снится сон, вкотором ему является сонм ангелов («крылья, крылья, крылья»), он хочет