Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 78

повествователем, Цинциннатом и другими персонажами, которую он иллюстрирует спомощью диаграммы, воспроизведенной на рис. 2а [13, c.181].

Рис. 2. Схема взаимоотношений сновидца,повествователя и героев в романе «Приглашение на казнь»: a) по Дж.Конноли; б)по версии автора статьи

Пожалуй, на этой схеме не хватает ещеодной, высшей точки, где расположен сам Автор-творец, который и создал всеостальное, включая находящегося за пределами текста «сновидца». В известнойстепени, присутствие автора показано на схеме Дж.Конноли расщеплениемЦинцинната на Цинцинната-героя, когда он говорит от себя, и наЦинцинната-автора, когда как бы через героя в текст проникает авторский голос.Впрочем, Цинциннат-автор достаточно автономен и независим от Автора-творца, он«сам по себе», а Автор-творец проникает в «роман-крепость», порой скрываясь подличиной своего «соавтора» Цинцинната, а порой просачиваясь сквозь словорассказчика.

В моем варианте диаграммы (см. рис. 2б)Автора и Цинцинната соединяет пунктирная линия, намекающая на непосредственные(минуя рассказчика!) и двусторонние отношения между ними (Цинциннату иногдадозволяется насмехаться над создавшим его Автором-творцом, или скорее над егофизической оболочкой, – единственным реальным существом в произведении,физическая смерть которого неизбежна) и на способ спасения Цинцината – черезоткрывшуюся маленькую калитку. Кроме того, я соединил повествователя сперсонажами стрелками различной толщины, соответствующей степени их «родства»:наиболее жирной – с самим Цинциннатом, поскольку рассказчик наиболее близокЦинциннату, временами как бы сливаясь с ним. Представляется важным, чтосновидец находится за пределами текста – это создает необыкновенно мощныйэстетический эффект: у книги появляется как бы новое (третье) измерение, некаязапредельная идеальная точка, где выправляются все искажения плоского мира, вкотором пребывают герои – и вот существование этого запредельного места как быслужит доказательством бытия Творца. В этой «идеальной точке» читатель безтруда обнаруживает настоящего автора («Он есть, мой сонный мир, его не может небыть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия»,мерещится Цинциннату). Эту «точку», безусловно, можно интерпретировать и какпризрак «потустороннего» (В.Александров), или «инобытия» (М.Шульман),возникающего, правда, как результат тонкой игры литературных приемов: путемтщательно расставленных зеркал автор, играя с читателем, и прячется от него, иодновременно намекает на свое присутствие, «является» читателю, таким образомэстетизируя потустороннее и превращая его в игру приемов (на что сразу обратилавнимание эмигрантская критика, в первую очередь Вл.Ходасевич).

Безусловно, читатель (некий «идеальныйчитатель») является учтенной фигурой и активным участником этой литературнойигры и поэтому также присутствует на моей диаграмме. О взаимоотношении писателяи читателя Набоков сам неоднократно говорил в своих мемуарах, эссе и лекциях.Вот один из созданных им образов: Читатель и Автор карабкаются попротивоположным склонам холма «<…> и там, на ветреной вершине, [Автор –И.Л.] встречает – кого бы вы думали? – счастливого и запыхавшегося читателя, и оникидаются друг другу в объятия, чтобы уже вовек не разлучаться – если вовекипребудет книга» (см. «О хороших читателях и хороших писателях» [22, c. 25]).Другая, более известная, набоковская метафора уподобляет отношения междуавтором и читателем отношениям между составителем и решателем шахматныхкомпозиций, когда игра на шахматной доске ведется не между «белыми» и«черными», а между автором задачи и ее разгадчиком; при этом позиции,возникающие на доске, зачастую абсолютно невозможно себе представить в реальнойшахматной игре; внешне привлекательные решения могут оказаться ложными ходами,заготовленными автором для «читателя-умника», а слишком очевидный, и от этогопренебрегаемый читателем «тихий ход» может как раз вести к решению; и вот засилуэтами шахматных фигур проступают очертания и узоры «тем иных» – в особом,набоковском значении слова «тема» (см. [11]), напоминающем его смысл вмузыкальных композициях, а не, скажем, тем, понимаемых как платоновскиеидеальные формы-архетипы, аллегории или вечные сюжеты древних мифов (и,разумеется, не в смысле «общих идей», отвращающих Набокова). В свете сказанногомне кажется несколько искусственным противопоставление Набокова как «попреимуществу автора приемов», не имеющего какой-то своей «особой» темы,Набокову, главной темой которого было (по известному заявлению вдовы писателя)проникновение в потустороннее. Одно другому не мешает, и тема «инобытия» уНабокова также реализуется как блестящая игра литературных приемов.

Интересно, что большинствоисследователей-набоковедов проигнорировали интерпретацию «Приглашения» как«мета-сна» – возможно, они просто сочли ее недостаточно убедительной илислишком тривиальной. Так, Т.Смирнова в статье о «Приглашении» [21], разбираявышеприведенный пассаж со столом и критикуя точку зрения Конноли, рассуждает,что после неудачной попытки Цинцинната пододвинуть стол можно предполагать, что«вся предыдущая сцена происходила, по всей вероятности, в воображенииЦинцинната <...>. Все становится на свои места. Но через несколько страниц,в разговоре с адвокатом, Родион упоминает о происшедшем: “Очень жалко стало ихмне, – вхожу, гляжу, – на столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут,