Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 81

что в них постоянно происходит нагромождение всевозможных препятствий и отсрочек(осуществления намерений персонажей), а по некоторым более тонким признакамсновидения:

– утрата иливидоизменение первоначальных целей героев повествования, часто не замечаемая ниими, ни рассказчиком;

– избыточностьлогической аргументации, сопровождающая это ускользание основной цели; на«связь абсурда с избытком логики» у Кафки обращает также наше вниманиеизвестный «специалист по абсурду» Альбер Камю [27, c. 113]. Вспомним, что и вснах, как отмечает Бергсон, наблюдается скорее переизбыток, чем недостатоклогического, - aбсурд усугубляется стремлением сонногосознания объяснить происходящее;

– наконец, эта,уже отмеченная ранее, «неадекватность» реакции героя сновидения на абсурдностьситуации: его удивляет не то, чему бы на самом деле следовало удивляться.Например, проснувшись насекомым, коммивояжер Грегор Замза, по замечанию Камю,удручен единственно тем, что хозяин будет недоволен его отсутствием: «У неговырастают лапки и усики, спина становится выпуклой, на животе выступают белыекрапинки, и все это его не то чтобы не удивляет – это звучит недостаточновыразительно, – “немного смущает”. Весь Кафка в этом оттенке» [27, c. 113].

Возможно,некоторым читателям покажется странным, что Борхес «распознает» присутствиекошмара в «Процессе» уже в такой, казалось бы невинной, фразе на самой первойстранице романа, в которой описывается чиновник, явившийся сообщить Йозефу К. отом, что он находится под арестом: «Он был <...> в хорошо пригнанномчерном костюме, похожем на дорожное платье – столько на нем было разныхвытачек, карманов, пряжек, пуговиц и сзади хлястик, - от этого костюм казался особенно практичным, хотятрудно было сразу сказать, для чего все это нужно». Интересно, что большинствоисследователей, да и читателей, интерпретация произведений Кафки как кошмаровмало интересует, им гораздо больше нравится толковать Кафку в контексте антиутопий,притч с философско-политическим подтекстом и психоанализа. Например, присравнении произведения Кафки с самым «кафкианским» романом Набокова,«Приглашением на казнь», исследователям кажется уместным прежде всего отметитькак «фундаментальное» отличие между этими писателями тот факт, что у Кафкигерои подавлены комплексом вины, а у Набокова – совсем нет [14, c. 42]. В одномисследовании, сопоставляющем «Приглашение» с различными «гранями и оттенками»Кафки [26], автор даже пытается доказать, что Цинциннат – это символподготавливаемого Набоковым побега из русской в английскую литературу. Можносравнивать Кафку и Набокова и в плане того, что у Набокова Цинциннат переживаетпо ходу романа творческое пробуждение и сам превращается в писателя (чем он,прежде всего, и интересен автору), тогда как у Кафки герой его известногорассказа превращается в насекомое. Подобно гоголевским чиновникам, чиновникиКафки не обладают творческой искрой, да и самого автора совершенно не заботитих творческое развитие. По остроумному замечанию Игоря Ефимова, нужносравнивать Цинцинната не с героями Кафки, а с самим Кафкой: удивительное их сродствоон обнаружил, сопоставляя дневники Кафки с цинциннатовыми текстами внутриромана Набокова [15]. Подобные сходства и различия, возможно, и любопытны,однако меня здесь интересует, в чем сходство и отличие того, как сделаныпроизведения-кошмары Кафки и сновидения Набокова. Безусловно, уникальность мираКафки в том, что его повествователь как бы заключен в одном пространстве сосвоим героем (причем и герой и рассказчик отделены от читателя невидимойзавесой), – и в этом отношении очень напоминает повествователя «Приглашения»,который тоже погружен в сон (в противоположность, например, рассказчику ЛьюисаКэрролла, который отнюдь не следует за Алисой сквозь зеркальную грань, аостается с читателем). Но в отличие от набоковского рассказчика, рассказчикКафки холоден и бесстрастен, он не использует никаких явных эстетических,бьющих на эффект приемов, скажем, путая персонажей и тем самым выдаваяприсутствие автора. Он просто следует за героем и объясняет точным и вежливымязыком все его бесконечные затруднения. Самоустранение Кафки-автора в своихпроизведениях (так соответствующее его скромности и неуверенности в себе вжизни) создает действительно потрясающий эффект нагнетания ужаса и атмосферыабсурда, откуда уже никакой Набоков не вытащит. Об этом отчаянии ибезысходности у Кафки очень точно написал замечательный русский литературовед икритик «в изгнании» Вл.Вейдле в своей книге-эссе «Умирание искусства» [25, c. 70]. Он отмечает, что благодаряспокойному, «неромантическому» тону повествователя Кафке удалось «передать всето, никогда еще не выраженное, безнадежно-темное и, конечно, непередаваемое доконца, что заключено, как ночная тьма, в хрустальный сосуд...»; «кажется, чтоперед нами развертывается прозрачная аллегория, которой вот-вот мы угадаемсмысл. Этот смысл, он нам нужен, мы его ждем, ожидание нарастает с каждоюстраницей, книга становится похожей на кошмар за минуту перед пробуждением, –но пробуждения так и не будет до конца. Мы обречены на бессмыслицу, набезвыходность, непробудную путаницу жизни, и в мгновенном озарении вдруг мыпонимаем: только это Кафка и хотел сказать».

Вот характерныйпример из рассказа Ф.Кафки «Приговор» (1912). Герой его вступает в странныйразговор с отцом, в ходе которого нежные чувства к слабеющему физически иморально отцу, смешанные с чувством сыновней вины, переходят в страх передвдруг (!) обнаружившимся коварством отца, который, как оказалось, уже давно