Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Страница 87

врывается, чтобы спасти узника, а тот уже пляшет на воле» [4, с. 477].

3. Последний уровеньв набоковской «эксплуатации» сновидений - использование отношения Автора (находящегося внесновидения) к Герою и Повествователю (находящимся внутри сновидения)для имитирования (или, если угодно, моделирования) потустороннего либо (частоодновременно) для демонстрации ужаса небытия, испытываемого «неполноценным»героем (лжетворцом), запутавшимся в паутине сотканного им сновидения.Потустороннее («там») относится к обыденному («тут») подобно тому, какместоположение Автора относится к местоположению Героя и Рассказчика. Вконечном итоге опять же происходит творческое упразднение-растворениемеханического времени.

В качестве примера наиболее дерзкойпопытки такого упразднения тленного механического «времени», попытки, заведомо обреченнойна неудачу и может быть оттого столь пронзительно щемящей (я бы сказал, этонаиболее щемящий эпизод во всем наследии этого вообще-то не склонного ксентиментальности автора, советовавшего читать книги «не сердцем, апозвоночником»), я хочу привести отрывок сновидения героя из романа «Дар» –попытку воскрешения отца Федора Годунова-Чердынцева. Небольшим фрагментом изописания этого сновидения я и начал свое «исследование» набоковских снов.Казалось, сон этот был лишь игрой слов и теней – слов, в которые проваливалосьсознание героя (какие-то стулья,столы, атоллы). Теперь давайте посмотрим, куда завело его и автораэто вполне невинное сновидение, и тогда, быть может, мы поймем, отчего вроде быпрезирающий сны Набоков все время возвращается к ним, как бы к себе домой, т.е.на несуществующую свою отчизну.

«Вдруг, среди сгущающейся мглы, у последней заставы разума,серебром ударил телефонный звонок, и Федор Константинович перевалился ничком,падая… Звон остался в пальцах, как если бы он острекался [переходим ксновидению, представленному как реальность – И.Л.]. В прихожей, ужеопустив трубку обратно в черный футляр, стояла Зина, – она казалась испуганной.“Это звонили тебе, – сказала она вполголоса. – Твоя бывшая хозяйка, EgdaStoboy. Просит, чтоб ты немедленно приехал. Там кто-то тебя ждет. Поторопись”.Он натянул фланелевые штаны и пошел, задыхаясь, по улице. В это время года вБерлине бывает подобие белых ночей [разумеется, белых ночей! – И.Л.]:воздух был прозрачно сер, и мыльным маревом плыли туманные дома. Какие-тоночные рабочие разворотили мостовую на углу, и нужно было пролезть через узкиебревенчатые коридоры, причем у входа всякому давалось по фонарику, которыеоставлялись у выхода, на крюках, вбитых в столб, или просто на панели, рядом сбутылками из-под молока. Оставив и свою бутылку [каким-то образом оказавшуюся унего – И.Л.], он побежал дальше по матовым улицам, и предчувствиечего-то невероятного, невозможного, нечеловечески изумительного, обдавало емусердце какой-то снежной смесью счастья и ужаса [предвосхищение значительногособытия – И.Л.]. В серой мгле из здания гимназии вышли парами и прошлимимо слепые дети в темных очках, которые учатся ночью (в экономно-темныхшколах, днем полных детей зрячих), и пастор, сопровождавший их, был похож налешинского сельского учителя Бычкова [Набоков по ходу сновидения своего героя издеваетсянад немецкими порядками, выдумывая “ночные школы” для слепых, которымуслужливое ночное сознание дает вроде бы рациональное объяснение и вместе с темвызывает даже у невнимательного читателя уже при первом чтении серьезное подозрение,что “тут что-то не так”; мимоходом автор задевает и учителя Бычкова, о нем более подробно Набоков написал врассказе “Круг” – И.Л.]. <…>Было трудно дышать от бега, свернутый плед оттягивал руку [плед некстатиподвернулся под руку спящему! – И.Л.], – надо было спешить, а между темон запамятовал расположение улиц, пепельная ночь спутала все, переменив, как нанегативе, взаимную связь темных и бледных мест, и некого было спросить, всеспали [здесь и далее обычное для сновидений преодоление вырастающих, как грибы,препятствий, в данном случае довольно успешное – И.Л.]. <...> Оннашел свою улицу, но у ее начала столб с нарисованной рукой в перчатке сраструбом указывал, что надо проникать в нее с другого конца, где почтамт, таккак с этого свалены флаги для завтрашних торжеств. Но он боялся потерять ее вовремя обхода, а к тому же почтамт – это будет потом, – если только матери ужене отправлена телеграмма [опять упреждающая память, он уже знает, что материнужно дать телеграмму, еще до того как понял, о чем – И.Л.]. <...>Он взбежал по лестнице, фрау Стобой сразу отворила ему. Лицо у нее горело, наней был белый госпитальный халат, – она прежде занималась медициной [сточностью хирурга память услужливо вынимает из прошлого, как из шкафа, нужныедетали – И.Л.]. “Только не волноваться, – сказала она. – Идите к себе вкомнату и ждите там. Вы должны быть готовы ко всему”, – добавила она со звономв голосе и втолкнула его в ту комнату, в которую, он думал, что никогда в жизнибольше не войдет. Он схватил ее за локоть, теряя власть над собой, но она егостряхнула. “К вам кто-то приехал, – сказала Стобой, – он отдыхает. …Обождитепару минут”. Дверь захлопнулась. В комнате было совершенно так, как если б ондо сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот же тибетскимибабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок [бабочкипредвосхищают появление отца-энтомолога – И.Л.]. Ожидание, страх, морозсчастья, напор рыданий, – все смешалось в одно ослепительное волнение, и онстоял посреди комнаты не в силах двинуться, прислушиваясь и глядя на дверь. Он